Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности] - Михаил Ахманов

Дженнак достал белоснежную ткань, коснулся ее щекой и замер; лицо Вианны плыло перед ним, темные локоны струились тайонельским водопадом, на губах цвела улыбка, глаза сияли, будто чакчан дарила ему безмолвный привет, то ли ободряя перед битвой, то ли обещая, что и на этот раз спасет его, окутав надежным панцирем своей любви. Он простоял так тридцать вздохов; затем, туго скрутив шилак, спрятал его в сумку, рядом с яшмовой сферой, снял пояс, сбросил одежды и устроился в своем гамаке.

Вианна снова улыбнулась ему, и Дженнак прошептал:

– Кто будет стеречь твой сон? Кто шепнет слова любви?

Никто, сказал он себе, теперь никто. Никто и никогда?

Но эта мысль оборвалась, не успев завершиться. Дженнак, сын Джеданны, великий воитель, потомок Одисса, спал; и витали над ним белый сокол победы и черный ворон утрат.

Тасситский топорик - коварное оружие и требует особого искусства, и от того, кто бьется с ним, и от того, кто не желает закончить век свой под жалящим ударом. Этот топор совсем не похож на атлийскую секиру с четырьмя лезвиями или на сеннамитскую с крюком; у него небольшое лезвие, величиной с ладонь и вытянутое наподобие ладони, а рукоять деревянная, хоть и прочная, но не толстая и без оковки. Мнится, боец с клинком враз перерубит ее, а потом и голову снесет врагу, но это лишь иллюзия: коль сражается он с настоящим умельцем, то клинок его встретит звонкую сталь и разобьется об обух либо затупится о край лезвия. А затем получит он удар в висок, или в горло, или по колену или локтю, и тут уж останется одно: уповать, что дорога в Чак Мооль будет не слишком долгой и не самой мучительной. Тасситский топорик не наносит страшных ран, и нельзя им раскроить противника от плеча до паха - ну так что с того? Клюнет в череп - ни клинок, ни копье не защитят!

Правда, панцирного воина этим легким топором не одолеешь: либо лезвие застрянет в доспехах, либо от сильного удара сломается рукоять. Но в поединках бьются без панцирей, без щитов и шлемов, без шипастых наплечников, без сапог, прикрывающих голени и бедра; только пара сандалий, шилак вокруг пояса, браслеты на запястьях да меч либо топор. Ирасса, само собой, выбрал меч, и Дженнак приказал ему не размахивать клинком и не щербить лезвие о топор противника-тассита, а колоть. Колоть лучше всего в живот или под ребра, потому что топором такой удар не отобьешь - все-таки рукоять у него деревянная, а железо с одного конца. Выходит, коль ударить снизу, получится либо зарубка на рукояти, либо дырка в животе; и если затем не спешить и подождать, что-то сломается: или рукоятка, или сам человек.

Ирасса все исполнил в точности. Имелись у него недостатки - и длинный язык, и некое легкомыслие в любовных делах, и пристрастие к спорам и грубоватым шуткам - но в вещах серьезных можно было на него положиться. Он, стоявший между двумя мирами, меж Одиссаром и Бритайей, унаследовал от них все лучшее: боевой дух и быстрый разум отца-хашинда, и неторопливую основательность матери-бритки. Ни рыба, ни мясо, как говорили в Лондахе, полукровка: кожа светлая, глаз серый, а борода растет плохо. Но сражаются не бородой.

И хоть бился с Ирассой опытный воин, крепкий, как бык, и быстрый, словно лесная кошка, покрытый шрамами (все - на плечах и груди, и ни единого на спине), телохранитель Дженнака свалил его едва ли не за сотню вздохов. Выждал, когда противник нацелится ему в висок, уклонился, пал на колено, перебросил клинок из правой руки в левую и послал его прямиком тасситу в печень. Да с такой мощью, что лезвие на три пальца вышло из спины, а тассита развернуло, и ответный выпад его поразил лишь груду песка. Ранение было, конечно, смертельным, но с подобными ранами живут и страдают не один день, так что Ирасса нанес последний удар милосердия, вытер клинок о набедренную повязку, отошел к пальмам и стоявшей под ними колеснице и уселся рядом с лошадьми, дожидаясь, чем кончится бой.

Скорая его победа не означала ничего. Бой сегодня шел по правилам поединков совершеннолетия, и если бы Дженнак проиграл, то Ирассе пришлось бы подставить шею под топор. Таким был обычай светлорожденных: в двадцать лет встречались юноши Великих Очагов друг с другом, а рядом с ними бились их наставники в воинском искусстве, и побеждали вдвоем либо вдвоем отправлялись в Великую Пустоту. Выживал сильнейший из бойцов, а с ним и его учитель, и это было справедливо - ведь жизни достоин лишь тот наставник, кто воспитал настоящего воина. Так было записано в Кодексе Чести, и еще там говорилось, что лишь испытанный кровью и ужасом небытия может властвовать над людьми и землями, и что победа в первом поединке - первый шаг по пути сетанны. Когда-то Дженнак сделал его на золотых песках Ринкаса, вместе с учителем своим, суровым Грхабом; и на память о том дня осталась у него отметина от клинка Эйчида Тайонельского, единственный шрам за тридцать долгих лет. Новых не прибавилось - Грхаб учил хорошо! Бил и учил, мучил и учил, ругал и учил, и повторял: в мирных делах будь одиссарцем, а подняв оружие стань сеннамитом! Стань таким, о коих говорят: где закопаны кости его, там споткнется враг, и топор его покроет ржавчина, и на копье выступит кровь!

Теперь кости Грхаба лежали под насыпью лондахского дворца, но голос его звучал в ушах Дженнака с удвоенной силой - ведь был он сейчас не только светлорожденным, вступившим в поединок, но и учителем. Учитель же больше тревожится за ученика, чем за себя; а если не так, то он не истинный учитель. И когда рухнул тассит под ударом Ирассы, показалось Дженнаку, что рухнула с плеч его гора, а то и целый горный хребет. Впервые он огляделся, и посмотрел на Оро'мингу пристальней, и перестал косить глазом то налево, то направо - туда, где бился его телохранитель и ученик. Первый Гимн Прощания был уже спет; оставалось допеть второй.

Песнопение это напоминало Дженнаку отзвучавшее много лет назад, когда клинки его скрестились с мечами Эйчида. Как и в тот раз, шуршал под ногами песок и солнце жгло обнаженную спину; как и в тот раз, сверками сапфиром морские волны и шептали о чем-то, вылизывая берег синими влажными языками; как и в тот раз, холодил виски ветер, и трепал волосы, и пел, и насвистывал, и гудел в вышине. Но кое-что изменилось: вместе скал и стен хайанского дворца лежал на севере пустынный тракт, и вел он не к столице Одиссара, а к майясскому городу Цолан, и ждали там Дженнака не покой и отдых, а новая битва и смерть. Имелись и другие перемены: Вианна, его чакчан, была мертва, а вслед за ней ушли в Великую Пустоту и отец его Джеданна, и мудрый Унгир-Брен, и тидам О'Каймор, и брат Джакарра, и другой брат, завистливый Фарасса… Многие ушли; и в скором времени Оро'минга присоединится к ним и побредет во тьму и холод Чак Мооль.